Бездействие же казалось еще хуже. Тина прибрала соседнюю кровать, на которой спал Ашот, понюхала розу, стоявшую на столике, подошла к окну. За окном было все так же темно, казалось, ночь тянется бесконечно. Тина опять вернулась от окна к девочке и встала с ней рядом. Странное опустошение наступило в ее душе. Время будто остановилось, и Тину совершенно перестали интересовать детали ее собственной жизни. И сын, и муж представлялись посторонними статичными фигурами, как декорации к спектаклю. Четырехлетний роман с Барашковым исчез из сознания, будто его и не было. Сегодняшняя встреча с Азарцевым, их поход в клинику, а потом в ресторан отошли в далекое прошлое, а эпизод в прихожей с поцелуями, с упавшим пальто и расстегнутым платьем стал казаться сценой из какого-то фильма. Реальными сейчас были для нее только Ашот и Валерий Павлович, хирурги, что выполняли в своей операционной обыденную работу, девочка Ника, лежавшая распластанной перед ней, да бывший повешенный и алкаш в соседней палате.

– Хоть бы скорее шло время! – вслух думала Тина. – Сколько должна длиться операция? Минимум два часа. А может, и все четыре. А может, и шесть. Смотря по тому, как прошла пуля. Но хорошо уже даже то, что они еще оперируют. Значит, он жив.

Она опять прошлась от Никиной кровати к окну. Равномерное движение раствора в капельнице напоминало тиканье часов. Две секунды – капля. Капля – еще две секунды. Потом она вернулась назад. Взяла Нику за руку, чтобы ощутить ее пульс.

"Надо молиться, – подумала Тина, – да я не умею! И кому молиться, кто может помочь?"

Она вздохнула глубоко, как когда-то раньше – перед выходом на сцену. И вдруг куда-то исчезла ярко освещенная палата с голубым кафелем на стенах, стеклянными столиками и прозрачным шкафом с лекарствами. Вместо нее перед Тиной открылся просторный полуосвещенный зал, полный сидящих людей. И сама Тина, шурша длинным, твердым, темно-серебристым платьем, стояла перед залом на сцене и набирала полную грудь воздуха. Она даже не могла сказать, каким чудесным образом полились из глубины ее сердца слова, делающие такой знакомой лучшую в мире мелодию.

"А-ве, Ма-ри-и-я!" – Звуки славословия, преклонения и смирения появились откуда-то сами, вырвались из груди, вознеслись под потолок, взлетели над кроватями, над столами и над круглой металлической табуреткой, над распростертой девочкой Никой и над самой Тиной, запрокинувшей к небу заплаканное лицо. И хотя ее отделяло от неба семь больничных этажей с потолками, полами и крышей, глаза Тины видели ночь и звезды, устремлялись в небо с мольбой к Той, невидимой, что дарует жизнь и переворачивает судьбу.

И пока Тина, сама не осознавая, что поет, издавала горлом и сердцем звуки, складывающиеся в самый трогательный созданный на земле гимн милосердию, под крышей больницы, на чердаке, за вскрытой и сломанной дверью быстро снимали халаты двое мужчин странной наружности. Они запихивали шапочки и марлевые повязки в кучу мусора и ветоши у стены, поправляли друг на друге пиджак и куртку, искали укромное место, где бы пересидеть, дожидаясь рассвета. Утром они надеялись исчезнуть, смешавшись с толпой посетителей и сотрудников.

Кто-то подошел сзади и тронул Тину за плечо. Она осеклась, обернулась, выпустила Никину руку и мгновенно вернулась к действительности. Перед ней стоял растерзанный, бледный, в расстегнутом на груди халате Ашот.

"Значит, все, – подумала Тина. – Если бы Валерий Павлович остался жив, после операции Ашот привез бы его сюда". Но вслух, оставив за собой последнюю надежду, коротко спросила:

– Что?

– Он умер, – сказал Ашот. – Хирурги не смогли ничего сделать. Легкое было практически отстрелено, задет главный бронх, легочная артерия. Кровопотеря была слишком большая. И шок.

– Звони Барашкову, – тихо сказала Тина.

– Уже скоро рассвет, около семи, – посмотрел на часы Ашот. Он как-то съежился, посерел. – Через два часа Аркадий приедет сам. Сегодня мое дежурство, я должен был сменить Валерия Павловича. Считайте, что я уже заступил.

– Вместе подежурим, – ответила Тина. Она обняла Ашота, поцеловала его, почему-то в лоб, и опять заплакала.

А в соседней палате, сидя рядом с бывшим повешенным на круглом железном табурете, плакала медсестра.

Потом наступил новый день.

В восемь часов приехала, наконец, милиция – оцепили больницу, прошлись по отделениям, измерили рулеткой, кто где стоял, и забрали в морг тело кавказца. Далеко везти было не надо: отделение судебно-медицинской экспертизы находилось тут же, на территории больницы, в патологоанатомическом блоке. И судебно-медицинским экспертом был по совместительству все тот же заведующий патанатомией, Михаил Борисович Ризкин, он же Старый Черт.

В половине девятого явился знакомый следователь и долго крутил головой, крякая и вздыхая. Он привез с собой настоящую мать Ники. Оказывается, он полночи сидел на телефоне и методично искал эту женщину по больницам.

Поскольку состояние Ники в этот момент было относительно стабильно, Валентина Николаевна разрешила свидание. В другое время сцена свидания тронула бы ее, но сейчас она как бы со стороны молча смотрела, как мать сидит, припав к высунутой из-под простыни ноге дочери.

Оставив на Ашота палаты, Тина пошла подземным переходом в патологоанатомическое отделение – проследить, чтобы все организовали как полагается. Обычно Тина не любила ходить этим длинным подземельем одна. Она боялась живших там крыс, которые могли неожиданно выскочить из-за любого угла. Переход был прорыт под землей для удобства сообщения, но не отапливался, поэтому там всегда было холодно и очень сыро. Теперь же Тина машинально обходила лужи, не боясь и не думая ни о чем, кроме предстоявшей миссии.

У нее не укладывалось в голове, что речь идет о вскрытии Валерия Павловича. В ее сознании доктор был жив. Вот он ходит по палатам, осматривает больных, записывает назначения, разговаривает с медсестрой… Ворчливый, немолодой, но такой милый, такой порядочный человек! И вдруг его, оказывается, больше нет! Из-за каких-то ублюдков, у которых он случайно оказался на пути! Тина даже не представляла, как сможет произнести его имя без слез.

Последний поворот – и она открыла заветную дверь. Пахнуло теплом, специфическим запахом формалина и ветоши, запахом, который присущ всякому патологоанатомическому отделению. Она прошла мимо архива и хранилища химикатов, поднялась наверх, вышла в холл и оказалась перед кабинетом заведующего.

Мишка Старый Черт уже был на месте. Его маленькая сутулая фигурка и седоватый короткий ежик на голове еле выглядывали из-за огромного стола, заваленного бумагами, препаратами, книгами, историями болезни. Там же стоял хороший современный немецкий микроскоп. Ризкин пригласил ее сесть. Тина села и утонула в глубоком кожаном кресле. "Все как-то крутятся, живут, обставляют кабинеты, покупают оборудование, – подумала она. – Только нам нечего продавать, кроме своих цепей".

– Слышал, слышал о ваших приключениях, – вкрадчиво сказал Мишка, выйдя из-за своего стола, на котором красовалась банка с каким-то заспиртованным уродцем, и остановился рядом с креслом, чуть касаясь ногой Тининого колена.